Концепции идентификации с агрессором Ш. Ференци

2014-12-08 12:56:00
источник accion_positiva

Основа психизма женщин: хроническая идентификация с агрессором

Мне очень хотелось бы, чтобы мы вышли на новый уровень понимания того, "что с нами сделали" (по выражению Г. Лернер). Когда она пишет о том, что женщины - в отличие от любой другой угнетённой человеческой группы - подвергаются особому типу психического воздействия, она говорит о социально организованном процессе нанесения психической травмы, результатом которого становится по-особенному организованная индивидуальная психика и коллективные установки женщин, представляющие собой идентификацию с агрессором и социальный стокгольмский синдром. На тему идентификации с агрессором и стокгольмского синдрома я уже писала неоднократно: 1, 2, 3, 4, 5, 6-
вот эти тексты нужно свести в уме воедино, осмыслить с помощью сегодняшнего текста и очень хорошо понять и усвоить, почему нет ни одной женщины, которая не любила бы мужчин (всех мужчин по умолчанию) неосознанно, искренне и беззаветно, и почему "мужененавистничество", которым так потрясают, - крайне редкое явление, говорящее о необычной личной отваге женщины.

Сегодня я предлагаю ознакомиться с выдержкой из статьи: Исследование концепции идентификации с агрессором Ш. Ференци, её роли в травме, повседневной жизни и в терапевтических отношениях, Джей Френкель (“Psychoanalytic Dialogues”, т.12, nº1, 2002: Jay Frankel, Ph.D. “Exploring Ferenczi’s concept of identification with the aggressor. Its role in trauma, everyday life and the therapeutic relationship”)

Я постаралась упростить до максимума стиль изложения, свести к минимуму терминологию, исключила ту часть текста, где рассматривается вопрос об идентификации с агрессором в терапевтическом контексте, и добавила от себя всё то, что соотносит материал статьи с проблемой идентификации с агрессором у женщин.

Когда мы чувствуем, что находимся под угрозой, и эта угроза является неизбежной, мы “идентифицируемся с агрессором” (Ференци, 1933). В надежде выжить мы начинаем чувствовать так и “превращаемся” в то, как и что ожидает от нас нападающий: воплощаем ожидания агрессора в нашем поведении, наших восприятиях, наших эмоциях и мыслях. Идентификация с агрессором тесно соотносится с другими ответными реакциями на травму, включая диссоциацию. В долгосрочной перспективе идентификация с агрессором может стать хронической, и тогда на её почве развиваются мазохизм, хроническая сверх-настороженность и другие расстройства и изменения в структуре личности. Хроническая идентификация с агрессором становится фундаментом для развития Стокгольмского Синдрома.

Однако, привычная (постоянная во времени) идентификация с агрессором наблюдается и у людей, у которых не было тяжёлых травм, что заставляет предположить, что определённого рода события, которые не принято квалифицировать как травмирующие, часто переживаются как травма и ведут к тем же, что и травма, последствиям. По мнению Ференци эмоциональная депривация или изоляция, а также ситуация, где человек человек находится в зависимости от превосходящей его возможности сопротивления власти, являются такими событиями. Кроме того, идентификация с агрессором является типичной тактикой людей, находящихся в слабой, зависимой позиции; в целом такая тактика играет важную роль в социальных взаимодействиях (она позволяет адаптироваться к угнетённому положению и выживать в нём).

Концепция идентификации с агрессором, предложенная Ференци (1933), - это наша реакция на ситуацию, в которой мы чувствуем угрозу нашей безопасности, в которой мы потеряли надежду на то, что мир придёт нам на помощь и защитит нас, и из которой мы не можем убежать. Тогда мы делаем так, чтобы наша самость (self) исчезла. Такая реакция протекает в условиях диссоциации нашего истинного опыта, реальных переживаний: как хамалеоны, мы сливаемся с ситуацией, мы становимся именно тем, что внушает нам страх, чтобы защитить себя. Мы перестаём быть самими собой и превращаемся в то, как представляет себе нас агрессор. Это происходит автоматически.

Не секрет, что мужчины ожидают и агрессивно требуют от женщин безусловного принятия и безусловной любви. Именно так женщины себя и ведут по отношению к мужчинам. Все женщины по отношению ко всем мужчинам, так как всех девочек воспитывают в страхе перед потенциальной агрессией со стороны мужчин за “плохое поведение”, то есть, за неоправданные ожидания.

Большинство психоаналитиков ассоциируют термин “идентификация с агрессором” с тем определением, которое было дано Анной Фрейд. Однако, термин “идентификация с агрессором” впервые был введён Ференци в 1932 году. Первоначальная концепция Ференци весьма отличалась от последующего толкования Анной Фрейд в 1936 г., которая подразумевала под идентификацией с агрессором момент, когда “воплощая агрессора, имитируя его и принимая его атрибуты за свои собственные, ребёнок превращает себя из человека, находящегося под угрозой, в человека, который угрожает”.

В понимании Ференци идентификация с агрессором представляла собой обширную концепцию: эта концепция описывала пронизывающее изменение, происходящее в восприятии человека, а не отдельный эпизод, на котором концентрировалась Анна Фрейд, и одновременно - процессреальной самозащиты, а не воображения себя в безопасности. Конкретно, в процессе исследования ранних воспоминаний пациентов, ставших жертвами абьюза в детстве, Ференци установил, что дети, которых терроризируют потерявшие всякий контроль взрослые, “будут подчиняться воле агрессора наподобие автоматов, с целью угадать каждое желание агрессора и удовлетворить его; эти дети полностью теряют понятие о самих себе, идентифицируются с агрессором... Слабая и плохо развитая личность реагирует на неудовольствие не защитой, а идентификацией,которая управляется тревогой, и интроекцией агрессора или угрожающего нам человека”. Ребёнок “сливается” с агрессором, становится единым целым с ним.

Кроме “слабой и плохо развитой личности” подобным образом будут вести себя все, кто попадает в ситуацию угрозы жизни и невозможности избежать эту угрозу .

Здесь Ференци описывает три процесса, которые происходят одновременно и составляют феномен идентификации с агрессором:

Процесс первый: мы мысленно подчиняемся нападающему на нас.

Процесс второй: это подчинение позволяет нам отгадывать желания агрессора, проникать в его мысли и узнавать, о чём он думает и что чувствует, с точностью предугадывать его будущие действия и таким образом обеспечивать наше собственное выживание.

Процесс третий: мы делаем то, что, согласно нашим предчувствиям, может нас спасти; как правило, мы заставляем самих себя исчезнуть, раствориться в процессе подчинения и точно выверенной гратификации агрессора, всё время находясь с ним “на одной волне”.

Эти три процесса происходят одновременно и мгновенно. Конечным результатом, как правило, становится ситуация, противоположная той, которую описывает Анна Фрейд, а именно: мы не угрожаем и не нападаем, не проецируем агрессию на третьих лиц и не машем кулаками после драки, а удовлетворяем агрессора, подстраиваемся под него, подчиняемся ему, если чувствуем, что мы в опасности.

Как именно работает идентификация с агрессором? Находящийся в абьюзе ребёнок, в постоянных попытках жить внутренней жизнью агрессора и расшифровать его опыт, заполняет пустоту, которая образуется вследствии хронической диссоциации с своими собственными чувствами и восприятиями, сверх-активным интеллектом, который всегда начеку. Таким образом, ребёнок старается предвидеть и нейтрализовать всевозможные опасности, исходящие от агрессора. Ференци обнаружил у таких детей раннее и резкое развитие сверхчувственных восприятий, сверхразвитые умственные способности (даже явновидение), целевое назначение которых, - оценивать окружающую обстановку и просчитывать наивернейший из возможных способ выжить. Знать агрессора “изнутри”, занимать наиболее близкую к нему наблюдательную позицию позволяет ребёнку (и женщине) точно выверить способ, которым можно умиротворить, соблазнить или обезоружить агрессора в каждый отдельный момент.

Рациональное осмысливание при этом отсутствует, а действуют рано развившиеся специфические способности, обусловленные задачей выживания.

Идентификация с агрессором также предполагает, что мы будем чувствовать именно то, что от нас ожидается, и это может означать:

1)  чувствовать то, что агрессор хочет, чтобы чувствовала его конкретная жертва

2) чувствовать то, что чувствует агрессор.

Ребёнок может даже участвовать в удовольствии, которое испытывает агрессор, наносящий ему увечья; Ференци наблюдал, как травмированный ребёнок “может стать настолько чувствительным к эмоциональным импульсам человека, которого боится, что принимает страсть агрессора как свою собственную. Так, страх... превращается в любовь и боготворение”. Похожим феноменом, возникающим там, где люди лишены возможности эффективно противостоять угрожающей им власти, и поэтому начинают удовлетворять персонифицирующего её индивида не только своим поведением, но и своими эмоциональными реакциями, является Стокгольмский Синдром, в рамках которого люди, находящиеся в ситуации заложников, развивают симпатию к агрессору, стремление защитить его, влечение к нему и любовь, любовную преданность. Только чувствуя то, что чувствует агрессор, мы сможем безукоризненно разыграть ту роль, которую он требует от нас. Хотя частично способность к собственному восприятию присутствует всегда и сопротивляется полной идентификации, мы стараемся её не замечать.

Дэвис (2000) ярко описал сходную трактовку идентификации с агрессором как ответной реакции на травму:

“Наиболее разрушительный аспект детского абьюза - это его проникновение в ум ребёнка и оккупация, подчинение себе ментальных процессов; это случается, когда ребёнок находится в физической и эмоциональной зависимости от взрослого, который насилует, который эксплуатирует... в этой ситуации одному человеку предоставляется право контролировать и определять реальность другого даже тогда, когда определение этой реальности идёт вразрез с действительным опытом, переживаемым подчинённым индивидом”.

Почему Ференци назвал этот процесс идентификацией с агрессором, если речь не шла об имитации поведения агрессора? - Здесь нам на помощь может прийти Рейкер (1968), с его двумя типами идентификации: согласование и комплементарность. Так как жертва абьюза знает своего агрессора изнутри, она моделирует свой личный опыт по образу и подобию личного опыта агрессора, - этот процесс Рейкер называет идентификацией-согласованием. Одновременно, жертва изучает, какой она должна стать по замыслу агрессора  и принуждает себя идентифицироваться с внутренним объектом агрессора, с его “другим”, в том, что касается поведения и переживаний, чувств. Эта степень идентификации представляет собой комплементарность, которая впоследствии приводит к возникновению положительных чувств в отношении агрессора. В качестве примера: если я становлюсь свидетелем произвола в отношении другого человека и чувствую себя так, как если бы со мной самим обошлись несправедливо, значит, я идентифицировался с жертвой несправедливости по типу согласования. Если в той же ситуации произвола в отношении другого человека, я чувствую себя виноватым, как если бы вред этому человеку нанёс я сам, значит, я идентифицировался по типу компелементарности. Идентификация с агрессором может выражаться как согласованием, так и комплементарностью.

Описание идентификации, данное Селигманом (1999), помогает нам увидеть, как эта концепция простирается далеко за пределы модели “вести себятак, как кто-то другой”. Селигман предполагает, что идентификация происходит не с отдельной навязанной нам ролью, а с целой системой дидактических отношений, когда наша собственная субъективность начинает ориентироваться на отношенческую диаду “быть-с-другим”, характеризуемую колебаниями между “быть собой” и “быть-с-другим”. Модели идентификации лучше описывать в контексте процесса взаимодействия, а не в контексте конкретных атрибутов, которые “заимствуются” у человека, с которым происходит идентификация. Селигман основывает свою концепцию на том, что опыт идентификации с агрессором совсем не обязательно предполагает включение черт личности агрессора в личность другого человека: она воплощается, определяется и ограничивается параметрами конкретной ситуации взаимодействия агрессора и жертвы. Это означает, что в случае идентификации с агрессором, параметры, которые определяют и конструируют опыт жертвы, не были как-то оговорены в процессе взаимодействия агрессора и жертвы, а были напрямую “импортированы” жертвой из головы агрессора. Тут необходимо отметить, что именно эти параметры взаимодействия могут привести к полному и необратимому замещению личности жертвы личностью или частью личности агрессора (например, его идеологией. Это и было наиболее типичной картиной американских военнопленных в Корее после “промывания мозгов”).

Идентификация и интроекция представляют собой два аспекта одного и того же процесса. Ференци говорит об идентификации, когда человек пытается почувствовать то, что чувствует другой, проникая в его мысли и моделируя свой опыт внутри, в рамках опыта этого другого человека. В том случае, когда человек попадает в ситуацию риска, идентификация представляет собой средство адаптации себя к угрожающему другому. Интроекция означает, что мы включаем образ агрессора в наше собственное мышление, так как это может помочь нам думать, что мы можем контролировать внешнюю угрозу, чувствовать, что внешняя угроза превратилась в нечто внутреннее, в том, чем мы можем более успешно управлять; то, что Фейрберн (Fairbairn) называл интернализацией плохого объекта.

Существует ещё одна, третья, концепция - диссоциация, которую Ференци рассматривал как ответную реакцию на травму. Понимание диссоциации у Ференци совпадает с мнением других авторов; он видит диссоциацию как исключение психически непереносимого опыта из непосредственного восприятия реальности.

Диссоциация, идентификация и интроекция оперируют в комплексе в момент травмы. Как именно это происходит? - Во время атаки с целью подавления и принуждения, которую жертва нападения не может избежать (чаще всего просто потому что нападение совершается неожиданно), жертва сдаётся на милость агрессора. Отказывается от чувства самости, от своих собственных привычных реакций и личных чувств, то есть, диссоциирует огромный пласт личного опыта, так как сохранить в неприкосновенности свою личность в ситуации витального риска значительно увеличило бы угрозу для жизни жертвы. Происходит диссоциация. Надеясь выжить, жертва использует свою способность идентифицироваться с агрессором, “переделывая” свою психику и поведение таким образом, чтобы её образ не вызывал бы в агрессоре желания продолжать насилие или увеличивать его масштабы. Происходит идентификация с агрессором. Одновременно, жертва вбирает в себя (происходит интроекция) отдельные (переносимые) аспекты внешней ситуации  и создаёт с их помощью фантазии, которые в дальнейшем позволили бы ей выживать.

Цели и последствия психической интроекции

Хотя может показаться, что это не так, но в травматической ситуации, самость (self) человека и его способность верить в “хорошие внешние объекты” не исчезают; они перемещаются в мир интроектов. Интроекция положительных аспектов образа родителей-абьюзеров является попыткой ребёнка сохранить положительные части его с ним взаимоотношений, попытка “возвратиться... в состояние счастья, которое существовало до травмы, травмы, которую ребёнок пытается психически аннулировать” (Ференци, 1933). Эти интроекты превращаются в спрятанное в тайном месте сокровище.

Однако, интроецируются не только положительные аспекты родительского образа, но и его негативные, абьюзерские аспекты. Интроекция абьюзера позволяет нам продолжать нашу борьбу с ним. В нашем уме, агрессор, (вернее, образ агрессора, интроецированный агрессор) доступен нам; он - наш. В нашей фантазии, часто -  в неосознанной фантазии, мы ведём бесконечный бой, который не отваживаемся выдержать в реальности. Травма и унижение, которое в реальности наносит нам необходимость сдаться и подчиниться, может ввергнуть нас в бесконечное внутреннее сражение и сосредочить все наши усилия в последующей жизни на том, что подчинить или завоевать нашего агрессора, будь то в нашем уме или во внешнем мире, где в таком случае, мы спроецируем образ агрессора на его “заместителей”, с которыми затем примемся бороться. Мы можем пытаться подчинить себе нашего внутреннего врага с помощью насилия или более искусным методом: с помощью нашего ему подчинения, но он будет продолжать преследовать нас; мы никогда не сможем победить его по-настоящему, потому что он уже поверг нас, по-крайней мере, однажды в нашей жизни.

Таким образом, интроекция не только помогает нам преодолеть чувства, связанные с травмой, но и делает опыт травмы вечным. И эта вечная травма представляет собой причину наших постоянных травматических реакций на окружающий мир.

Также и идентификация с агрессором, и диссоциация могут стать хроническими и реактивными. Существует различие между тем, что Ференци называет идентификацией с агрессором в момент травмы, и идентификацией с агрессором как стилем жизни.

Ференци (1933) писал, что самым вредоносным аспектом идентификации с агрессором является “интроекция ребёнком чувства вины взрослого агрессора”. Ребёнок-жертва абьюза обвиняет себя в случившемся и чувствует себя плохим. Этот ребёнок идентифицировал себя со злом, которое есть в агрессоре и, возможно, с восприятием абьюзера, в котором ребёнок представляется как “плохой”. Однако, термин Ференци “чувство вины” подразумевает, что все абьюзеры чувствуют вину, а это не так. В этом процессе принятия вины на себя задействован механизм интроекции, так как ребёнок принимает как своё собственное внутреннее зло абьюзера и реорганизует реальные травматические события таким образом, чтобы превратить самого себя в причину абьюза. Это грандиозная иллюзия контроля предпочтительнее, чем чувствовать себя беззащитной жертвой.

Например, многие взрослые, особенно женщины, утверждают, что их родители - это “бедные люди”, которые “мучились” с настоящим исчадием, то есть, с ребёнком, которая “плохо себя вела”. Неудивительно, что родителям так часто приходилось наказывать ребёнка. Женщины особенно любят эту версию оправдания физического абьюза над самими собой в детстве, так как им особенно необходимо чувствовать этот иллюзорный контроль над событиями в своей последующей жизни.

Когда феминистки сражаются с женским “меня никто никогда не...” и “я не жертва”, “не нагнетайте”, “у нас не всё так плохо”, “не тычьте мне вашими изнасилованными девочками”, это представляет собой сражение и спор с женской гендерной фантазией собственной грандиозности и контроля над своим существованием, которых, разумеется, в реальности нет.

Идентификация с агрессором и диссоциация тесно переплетены, один процесс опирается на другой и наоборот. В момент травмы, диссоциация опустошает ум: “исчезают” собственный опыт, включая восприятие, мысли, чувства и ощущение уязвимости. Диссоциация также может “стирать” только часть мысленного содержания. Как бы то ни было, диссоциация эмоционального опыта выполняет две задачи: во-первых, она отдаляет нас от невыносимых переживаний боли или страха; во-вторых, помогает нам в процессе адаптации, селективно изолируя только те переживания, которые могли бы стать опасными для нас в травматической ситуации, если бы стали заметны извне.

Таким образом, диссоциация участвует, вместе с идентификацией с агрессором, в решении задачи адаптации к ситуации травмы: идентификация с агрессором информирует нас о том, какие из наших чувств опасны в данной ситуации, а диссоциация удаляет эти чувства из сознания, а также заменяет эти опасные чувства на необходимые для выживания в конкретной ситуации. Например, ребёнок может диссоциировать своё чувство страха не только в том смысле, что он не будет его показывать, но и в том, что они не будет его испытывать, потому что он знает, посредством своей идентификации с мышлением агрессора, что если страх будет заметен, то это спровоцирует ещё более жестокое нападение со стороны абьюзера. Диссоциировать (а значит, не показывать) страх может помочь нам остановить агрессора: тот может испугаться внешнего бесстрашия жертвы или потерять садистический интерес к ней, видя, что его угрозы не дают желаемой реакции страха. Таким образом, диссоциация оказывается способом, с помощью которого нам удаётся, пусть косвенно и ограниченно, но влиять на угрожающую нам ситуацию: мы чувствуем то, что должны чувствовать, чтобы убедительно сыграть ту роль, которая одна только и может спасти нас.

Клинический пример: Джо (Joe) в детстве постоянно подвергался жестокому абьюзу со стороны отца, который хотел сделать из него “настоящего мужчину” и систематически мучил его с целью научить не показывать страх или уязвимость. Однажды, когда Джо было десять лет, отец заставил его присутствовать при экзекуции собаки мальчика: делая вид, что он собирается перерезать ножом животному горло, отец заставлял сына смотреть. Только когда Джо перестал плакать и пытаться убежать, приняв вид бесчувственного и бесстрашного мужчины, отец отменил убийство пса.

Теперь, во взрослом возрасте, когда кто-то ведёт себя агрессивно (как в случае активной, так и в случае невидимой, пассивной агрессии), обычная для Джо тревожность исчезает. Он начинает чувствовать себя не просто сильным, а неуязвимым. Он начинает чувствовать гнев, которому позволяет расти до тех пор, пока может быть уверенным в своей способности контролировать его; Джо никогда не теряет самообладания; потерять самообладание означало бы для него сдачу позиций в его нескончаемом соревновании с другими за чувство превосходства над ними. Джо не чувствует страха, он не способен почувствовать страх. Диссоциация страха позволяет Джо выглядеть именно так, как он считает (сознательно), что должен выглядеть: разгневанным и бесстрашным. Такое поведение по-настоящему устрашает окружающих. Вместе с его глубокой диссоциацией страха, его развитая привычка к идентификации с агрессором - постоянное настороженное считывание чувств и намерений других людей - поставляет Джо точную информацию о том, как правильно дозировать запугивание других таким образом, чтобы его угрожающее поведение не представлялось намеренным.

Пример Джо иллюстрирует нам взаимное влияние процессов диссоциации и идентификации с агрессором. Диссоциация расчищает дорогу идентификации с агрессором, убирая наши спонтанные эмоциональные реакции, чтобы позволить нам чувствовать то, что мы должны чувствовать. В то же время, идентификация с агрессором ориентирует и организует действие диссоциации: посредством идентификации мы узнаём, что чувствует агрессор, а это знание позволяет нам организовать наши реакции, переживания, чувства, опыт и их внешние выражения таким образом, чтобы они были наименее опасными для нас. Диссоциация и идентификация с агрессором работают одновременно и слаженно, одна поддерживает и обеспечивает действие другой. Их совместное действие не только поставляют нам безопасные для ситуации чувства, но и активно влияют на поведение других.

Диссоциировать можно не только чувства, но и определённые восприятия и мысли. Мы можем “стереть” из нашего ума знание или размышления о каких-то фактах, так как их нечаянное разглашение агрессору является для нас фактором риска. Самосознание в ситуации риска - опасно, так как оно выдаст нас. Часто легче возвести баррикады против восприятия и знания о реальности, чем пытаться потом скрыть это знание. В результате человек, переживший или переживающий ситуацию травмы строит специальный нарратив о своей жизни, в котором опускает одни факты (как правило, это ситуации бессилия и униженности) и преувеличивает или изменяет значение других (превращает собственные акты подчинения в акты управления ситуацией: “веди себя правильно, измени свой внутренний настрой, и никогда ничего плохого не случится”) .

В этой модели процессов диссоциации ясно видно, что диссоциация - это нечто большее, чем возведение психологической стены, которая изолирует неинтегрируемые в психику части опыта. Вместе с идентификацией с агрессором диссоциация организуется в комплексный процесспредупреждения и избегания того, что видится человеку как опасность в реальности, а именно: предупреждаются и избегаются определённого рода внутренние содержания (мысли и чувства), которые могут увеличить степень риска или вызвать усиление и ужесточение агрессии, если их существование и - неизбежное - выражение будут допущены в контексте конкретной ситуации.

Дэвис (1998) проводит различие между диссоциацией и подавлением. Цель подавления - вывести некоторый опыт за пределы сознания, нежелательное содержание переводится в бессознательное целиком и находится там постоянно. Диссоциация действует, когда определённые содержания сознания или черты самости/личности человека оказываются опасными для него в определённой ситуации межперсонального взаимодействия. Они не могут быть допущены к существованию в этой ситуации риска и поэтому должны исчезнуть из сознания/самости/личности в контексте опасной ситуации. Таким образом, человек развивает “ассоциативный центр сознания”, по-особому, в соответствии с требованиями ситуации риска организованную личность, которая “включается” и действует в этой конкретной ситуации. Значения опыта меняются вместе с ситуациями. Например, восприятие определённых фактов, которое может быть безопасным в “нормальной” ситуации, становится опасным “на территории врага” и поэтому превращается в то “что не должно быть узнанным никогда и никогда не будет узнано” той “подличностью”, которая активизируется в ситуации опасности.

Это подтверждает идею о том, что самость индивида представляет собой на самом деле серию явлений (или диссоциаций) в контексте межперсональных взаимодействий: это серия аффективных и скоординированно изменяющихся состояний двух взаимодействующих между собой человек.

Дженис Эрл (1997) описала ситуацию, подозрительно похожую на историю Джо. Её женщина-пациентка также впала в диссоциативное состояние, когда её бывший патрнёр угрожал ей ножом. По-видимому, её безразличная и холодная реакция перед лицом жизненной угрозы “обезоружила” агрессора, который бросил нож и ушёл, не причинив ей вреда. Эрл считает, что диссоциация страха её пациентки индуцировала диссоциацию чувства ненависти в агрессоре. Возможно ли говорить о “проективной диссоциации” как об особом случае “проективной идентификации”?…

Несколько слов о диссоциации и интроекции. Эти защитные механизмы могут действовать комплексно. Диссоциация старается избежать опасности (и таким образом имплицитно признаёт её существование) и одновременно отрицать её наличие, конкретно, отрицая реальность опасности, отрицая восприятие угрозы. Такое отрицание подразумевает возникновение ложного чувства личной грандиозности (“На самом деле ты ничего не можешь мне сделать”, “Я обезоружу его своей красотой и он падёт ниц”); в этом смысле, диссоциация облегчает процесс интроекции угрожающей фигуры: “агрессор находится у меня под контролем, он не представляет собой реальной угрозы”. Диссоциация заставляет чувствовать ситуацию травмы как нереальную, наше восприятие заменяется фантазией и мы начинаем воспринимать реальные события так, как если бы они были нашими внутренними содержаниями, которые мы можем контролировать. Многие женщины живут так постоянно: не приходя в сознание.

Необходимо отметить, что идентификация с агрессором, разумеется, не является сколько-нибудь надёжным способом защититься от агрессии: часто ничто не способно “разубедить” нападающего. В этих случаях, перенести непереносимый опыт можно только с помощью диссоциации травматического опыта, одновременно формулируя его в терминах фантазии (интроецируя).

Последствия идентификации с агрессором в долгосрочной перспективе

Запуганный ребёнок, скорее всего, будет относиться настороженно ко всем людям и ситуациям, заранее усматривая в них потенциальную опасность. Восприятие людей и ситуаций как потенциально опасных делает постоянными тенденции к идентификации с агрессором, диссоциации и интроекции. Эти тенденции могут проявляться по-разному. Ференци рассматривал мазохизм (в любых его проявлениях) как результат хронической идентификации с агрессором в долгосрочной перспективе. По сути, идентификация с агрессором превращается в способ отношений. Кроме принятия вины на себя, Ференци отмечал такие мазохистские стратегии как подчинение, саботаж самого себя, попытки соблазнения агрессора, а также своеобразное “испытание терпения” агрессора, провокационное мазохистское поведение. Все эти стратегии разворачиваются с целью добиться незаметного, косвенного, скрытого влияния; все они характерны для людей, которые отказались от чувства собственной способности добиваться своих целей напрямую, в открытую.

Также Ференци заметил, что отсутствие уверенности в детских воспоминаниях характерно для людей, подвергшихся абьюзу в детстве. Причиной этого характерного дефицита уверенности в подлинности воспоминаний может быть интроекция непререкаемого авторитета фигуры агрессора, чья версия о случившемся противоречит аутентичным воспоминаниям самого человека. Это чувство неуверенности может распространяться на другие аспекты опыта. Некоторые люди чувствуют, что им необходимо постоянное подтверждение со стороны других людей того, что они и сами прекрасно знают. Действительно, хроническая идентификация с агрессором может привести и приводит к тому, что точка зрения агрессора на события занимает место личных восприятий, и эти восприятия перестают узнаваться как таковые, мысли и чувства человека идут не из непосредственно переживаемого им опыта, а из этой интроецированной точки зрения агрессора. Нарратив о жизни человека складывается не на основании личного опыта, а на основании рассказа агрессора об этом опыте. Поздняя концепция Салливана (1953) о выборочном невнимании и рассуждения Боулби (1980) о патологических последствиях несовпадений эпизодической и семантической (то есть, нарративной) памяти наводит нас на мысль о том, что подобные несовпадения, являющиеся расхождением между тем, что человек помнит и тем, что он думает о своём прошлом и о своей личной истории, могут служить мерой психопатологических отклонений (Дэвис, 2000).

Ференци говорит о том, что жертва абьюза может превратиться в послушного робота, действовать механически, полностью потеряв чувство самости и внутренней аутентичности. С другой стороны, эта “механизация” психики приводит к тому, что человек становится способным проникать в чужой ум, детально изучая всех окружающих как потенциальную опасность, предчувствуя, что повторение травмы постоянно подстерегает его, и трансформируясь во что угодно, чтобы защитить себя; этот травматический способ восприятия окружающего мира включает в себя постоянное настороженное изучение других с целью расшифровать их чувства, мысли, намерения и сравнивать их с тем, что однажды было идентифицировано как опасность. Парадоксально, но эта привычка постоянно быть настороже и изучать других на предмет опасности даёт в результате невероятную чувствительность в отношении других людей и такую же невероятную слепоту в отношении их истинных намерений и мотивов действий. Всё это происходит автоматически, неосознанно и мгновенно. Способность считывать чужие психические состояния (сверх-интеллект, сверх-чувствительность и даже, по утверждению Ференци, ясновидение) возникли в эпизоде травмы и продолжают существовать как черты личности.

Иногда, наряду со сверх-настороженностью в отношении других, развивается ригидное сопротивление к любому влиянию извне. Это сопротивление может развиться как реакция на осознание собственной уязвимости из-за привычки к идентификации с другими людьми и, как следствие, собственной неспособности отличить доброжелательных людей от тех, кто такими не являются. Независимо от того, сопровождается ли гиперчувствительность к переживаниям и чувствам других людей ригидной защитой от их влияния, результатом привычной идентификации с агрессором является потеря эмоциональной спонтанности, потеря уверенности в аутентичности собственных переживаний и собственного поведения (Ференици, 1932, Мерс, 1993).

Другое последствие хронической идентификации с агрессором - это превращение жертвы в агрессора, как определяет это Анна Фрейд (1936), хотя обычно такое превращение происходит незаметно для окружающих. Как настоящий, реальный агрессор не в силах вынести тот факт, что его жертва отличается от того, чем она, по мнению агрессора, должна быть; так и люди, пережившие абьюз, начинают испытывать трудности или становятся неспособными принимать отличия от “должного быть” в других: жертва абьюза знает, что отличия могут навлечь несчастье. Жертвы абьюза пытаются оказывать скрытое, незаметное влияние на людей, манипулировать ими, “приводить в соответствие с идеей должного”, и эти попытки часто не только являются давлением на других, но и настоящей (хотя и неявной) агрессией. Последствием хронической идентификацией с агрессором является явный или неявный личный фашизм и нетерпимость. Женщины-матери, которым не удалось разрешить свои собственные психологические трудности, связанные с травмой, имеют тендецию устанавливать со своими детьми подобный тип агрессивных отношений, создавая хроническую ситуацию ужаса в жизни детей, “перекладывая”, “вдавливая” свои травматические ментальные содержания в психизм ребёнка, не оставляя ребёнку психического пространства, где мог бы возникать и переживаться его собственный жизненный опыт. Женщины-матери, будучи жертвами абьюза, превращаются в агрессора. Работа Ференци с Элизабет Северн (1932) может служить клиническим примером такой трансформации, так как она сама была в прошлом жертвой абьюза.

Идентификация с агрессором также может привести к развитию других расстройств личности. Например, хронически завышенное внимание к чувствам других может привести к истерическим манёврам: человек пытается облегчить свою постоянную тревожность по поводу того, что думают и чувствует другие, с помощью “взятия под контроль” других с помощью эмоциональных манипуляций, которые направлены на предварительно разведанные “точки уязвимости” других людей. Эти истерические манёвры могут принимать вид соблазнения, демонстративной ранимости, косвенного запугивания (симуляция припадков, “отключек”, болезней, недомогания, панических атак, преувеличенного страха, назойливые излияния), потери контроля (особенно, эмоционального) и даже психоза. Речь здесь идёт о том, что, пытаясь контролировать эмоциональные состояния и реакции других людей, человек старается играть активную роль во взаимодействиях с людьми, которые, тем не менее, представляются ему могущественными протагонистами ситуации. Попытка контролировать ситуацию с помощью истерических приёмов переживается человеком как несостоятельная и мошенническая. Я полагаю, что в основе конфликтов, которые возникают с интернет-фигурой “АП” у некоторых юзерок, лежит именно такая травматическая реакция, связанная с паникой при потере контроля.

Идентификация с агрессором приводит к обсессивно-компульсивному поведению. В этих случаях человек окончательно отказался от попыток как-то контролировать собственные психические процессы и трансформировался в “исполнителя приказов” собственной психики. Человек чувствует себя полностью бессильным признать наличие внутреннего конфликта (признать собственные ошибки или неправоту и проанализировать их) или недостаточно компетентным для того, чтобы принимать решения самостоятельно. В результате человек страдает от навязчивых мыслей и сомнений, которые даже не пытается решить, совершает компульсивно одни и те же поступки, которые ощущает как противоречащие собственным желаниям, как приказы извне.

Например, мальчик-подросток, страдавший от компульсивного поведения и навязчивых мыслей, придя на приём, подробно изложил терапевту отцовские инструкции о том, о чём он должен был беседовать с терапевтом. Терапевт спросил его, о чём он сам хотел бы поговорить. Вопрос застал мальчика врасплох; он почувствовал, что его подбивают на непослушание, так как предполагалось, что он должен говорить не о том, что хочет, а о том, насчёт чего ему дали инструкции. В процессе терапии выяснилось, что мальчик представлял себе своего отца сидящим у него на плече и заглядывающим внутрь его головы, поэтому ему нельзя было иметь ни одной мысли, которая могла бы не понравиться отцу или вызвать его неодобрение. У ребёнка не было собственного личного пространства даже физически внутри его тела (головы). Предположение о том, что его ум принадлежит ему, и что он сам мог решать, о чём думать, а о чём - нет, что говорить, и что не говорить, стало огромным положительным стимулом для мальчика. Этот инсайт положил начало невероятно быстрому исчезновению всех компульсивных симптомов и навязчивых состояний. Другая пациентка - взрослая женщина - поделилась с терапевтом очень похожим переживанием о том, что её мать заставила её голову мебелью.

Идентификация с агрессором представляет собой очень распространённый феномен и затрагивает не только людей, переживших серьёзную травму. Распространённость феномена нужно трактовать в том смысле, что различные степени травмы или её элементы играют в жизни большинства людей гораздо большее, чем это может показаться на первый взгляд, значение.

Почему мы можем говорить о том, что идентификация с агрессором является распространённым явлением? Во-первых, тактика идентификации с агрессором является универсальной, всеобщей в том случае, когда речь идёт о людях, находящихся в ситуации слабых и бесправных, и используется ими как способ взаимодействия с теми, кто находится на позициях силы и власти и, следовательно, представляют собой угрозу. Эксперименты Милгрэма ясно указали на общую тенденцию адаптироваться к распоряжениям и приказам авторитарной фигуры, даже если такая адаптация идёт в разрез с нашими личностными установками и ценностями.

Идентификация с агрессором играет важную роль если не во всех, то в большинстве случаев пациентов, которые обращаются за терапевтической помощью. С помощью нескольких клинических примеров можно проиллюстрировать предположение о том, что идентификация с агрессором широко распространена среди людей, которые никогда не оказывались в классической ситуации травмы (физический или сексуальный абьюз).

* Том, чувствительный мужчина, мать которого часто находилась в депрессии, а отец которого ушёл из семьи и отвернулся от сына, потому что тот был “хлюпиком”, развил в себе сверхчувствительность к тому, что желали и ожидали от него другие люди. У Тома была тенденция соответствовать этим ожиданиям и игнорировать собственные чувства и восприятия, подчиняться и адаптироваться к мнениям других людей. Так, однажды, начальник Тома принялся допрашивать его с пристрастием о неких бумагах, которые Тому поручили вручить начальству. Хотя Том прекрасно понимал, что в его поступках не было ничего странного или глупого, он почувствовал себя именно глупо и неуместно только из-за того, как с ним обошёлся начальник. Только после разбора ситуации с терапевтом Том понял, что его начальник скрывал собственное незнание и отсутствие информации по поводу вручённых ему бумаг, отчитав Тома в резкой и обвинительной манере. Терапия Тома состояла главным образом из разбора ситуаций, в которых он принимал за верное мнение других людей о нём самом и игнорировал собственную точку зрения и собственный интеллект. У Тома был настоящий талант игнорировать свои мысли и чувства, если они каким-то образом могли привести его к конфликту или несогласию с кем-либо. В результате он часто чувствовал себя простаком и глупцом. С помощью анализа он начал доверять себе и позволять себе противоречивые чувства.

* Энн, женщина среднего возраста, выросла в семье, где отец, похоже, гордился тем, что воспитывал детей, как ему вздумается, не принимая в расчёт ничьи мнения. Мать, замкнутая и тревожная женщина, старалась скрыть и обесценить собственные предпочтение и знаки внимания дочери по сравнению с другими тремя сыновьями. Во взрослом возрасте Энн постоянно маргинализовала и изолировала сама себя, старалась быть незаметной и скромной, как бы следуя требованиям отца и демонстрируя собственную никчёмность, а также стараясь соответствовать усилиям, которые прилагала её мать к тому, чтобы скрыть оказываемое дочери внимание. Иногда обида Энн на то, что её не принимают в рассчёт и оттирают, возрастала до критического уровня, и женщина начинала вести себя тревожно-настойчиво и навязчиво по отношению к другим людям, активно и безапелляционно требуя внимания и принятия.

Энн идентифицировалась с требованием незаметности со стороны родителей, поэтому часто внутренне сомневалась даже в том, что внешне отстаивала с большой дозой уверенности. Однажды, Энн рассказывала терапевту о своём двоюродном брате-адвокате, который был невыносимым педантом. Хотя рассказ Энн был довольно выразительным и энергичным, оказалось, что она сама сомневалась в его правдивости до тех пор, пока терапевт не сделал какое-то замечание, подтверждавшее мнение Энн о двоюродном брате. Это открытие было шоком как для Энн, так и для терапевта: Энн не верила в то, что с таким убеждением говорила, не считала своё мнение соответствующим действительности, пока не получила его подтверждение от терапевта.

* Джек, молодой человек, родители которого развелись, когда он был ребёнком. В течение многих лет его мать жила той болью, которую причинил ей развод. Впоследствии, Джек развил в себе сверх-эмпатию в отношении окружающих, даже тех, кто явно был ему неприятен или с которым он был в чём-то несогласен. Он вёл себя в их отношении так же, как делал это в отношении своей матери всё то время, пока она жила своим горем (см. Ференци о “терроризме страданий”). Будучи взрослым, Джек чувствовал себя в ловушке и неспособным ни на какие другие действия, кроме безусловного сочувствия и сопереживания другим, это заставляло его чувствовать злость по отношению к самому себе и критиковать себя за эту компульсивную эмпатию.

Похожие примеры встречаются в терапевтической практике регулярно в ходе терапии с людьми, не пережившими серьёзную травму. Например, женщина, родители которой были очень заинтересованы в том, чтобы она вела себя как “настоящая женщина” и подчёркивала свою сексуальную привлекательность. Эта женщина вела себя сексуально вызывающе в присутствии родителей, пытаясь соответствовать их запросам, отчего испытывала хроническую тревогу и стресс. В другом случае, молодой человек, который дал объявление о продаже автомобиля, ответил на звонок потенциального покупателя, который оказался агрессивным хамом. Молодой человек не только старался в разговоре всячески угождать негодяю, но и чувствовал себя плохо и неловко от того, что ему не удалось в конце концов удовлетворить требования и претензии телефонного хама.

В этих примерах показаны типичные случаи идентификации с агрессором у людей, которые не подвергались серьёзным травмам. В каждом из приведённых случаев человек играл роль, которую от него ожидали, и часто чувствовал себя тем, кем он являлся по мнению других. Эти примеры показывают, как определённая степень идентификации с агрессором (которую принято считать реакцией на травму) может стать постоянной характеристикой личности человека, не столкнувшегося в своей жизни с травматическим эпизодом. Именно такие люди составляют достаточно обширный контингент пациентов аналитической терапии, если не большинство. Вывод, который можно сделать отсюда, состоит в том, что в жизни большинству людей приходится сталкиваться с событиями и ситуациями, которые функционируют - полностью или частично - как травмы и абьюз, но которые, тем не менее, не признаются таковыми. К этим событиям и ситуациям относятся главным образом эмоциональное оставление и изоляция, а также нахождение в чьей-то безраздельной власти.

Джудит Херманн однозначно сформулировала социальную природу и социальный заказ на психическое травмирование: “в основе психической травмы лежит социально организованное и регулируемое насилие, осуществляющееся над молодыми членами общества и представляющими из себя ритуалы инициации, приобщения к динамике принуждения, которая лежит в сердцевине современной общественной организации. Две основные формы социально регулируемого насилия – боевые действия и гендерное/сексуальное насилие - соответствуют основными парадигматическим формам принуждения для мужчин и женщин, соответственно. “

Ференци считал эмоциональное оставление худшей из травм, полагая, что нашей наиболее базовой потребностью является потребность в привязанности. Клинический опыт показывает, что неоднократные угрозы эмоционального оставления, даже сделанные намёками, косвенно, могут привести к развитию хронической идентификации с агрессором. Угроза (явная и неявная, но постоянная) оставления со стороны мужчины - это, например, традиционный стиль “отношений” в гетеросексуальных парах. Оставление может выражаться не только в эмоциональной изоляции, сексуальных отношениях с другими женщинами (или флирте с ними), но и путём неучастия в “общих” проблемах, в проблемах “семьи”, отказе в помощи (например, при болезни или проблемах в трудовой сфере).

Частые угрозы эмоционального оставления/отвержения (тем более, если они не выражены прямо) присутствуют в жизни детей депрессивных родителей, как в большинстве из приведённых примеров (Ференци, 1933). Эти дети чувствуют, что если они хотят добиться поддержания чувства связанности с эмоционально недоступными родителями, им придётся идентифицироваться с “плохим” внутренним объектом родителей, с отвергаемым и презренным образом их самих, а затем и с “плохим” внутренним объектом других людей.

Именно так, по такой схеме, формируется женская “виктимность”, и здесь мы имеем ответ на вопрос “почему женщины любят подлецов и эмоционально недоступных мужчин?” От матери девочка получает мизогинные установки, то есть, ту самую идентификацию с “плохим внутренним объектом мужчин”. При встрече впоследствии с мизогином, с мачистом, с гендерным агрессором, вероятность того, что женщина будет испытывать “любовное” влечение именно к такому типу людей, равна 100%.

Идентификация с агрессором очень заметна и у тех детей, на которых родители переложили свои собственные притязания на грандиозность и заставляли их соответствовать этим притязаниям (Ференци, 1933, Миллер, 1981). В этих случаях дети рискуют быть эмоционально отвергнутыми, если не смогут соответствовать образу, который родители составили для себя. Как в случаях, когда родителям требуется, чтобы ребёнок был “плохим”, так и в тех случаях, когда родители не согласны на ребёнка, который не был бы по-особенному “хорош”, удовлетворение родительских требований становится жизненной миссией ребёнка.

Ференци не сформулировал гипотезу о травматическом воздействии власти, но из его работ можно сделать вывод о том, что сама ситуация, в которой мы оказываемся во власти кого-либо, может действовать как травма. Власть всегда обладает потенциалом становиться опасной для тех, кто не ей не обладает (и перед этой угрозой мы бессильны), причём ситуация риска имеет огромный спектр: от неодобрения до самых страшных репрессий. Таким образом, потенциальная или реальная травма эмоционального оставления/отвержения должна рассматриваться как частный случай травмы нахождения во власти у другого человека: наша неотъемлемая социальная природа даёт над нами власть тем,  к кому мы привязаны.

Несимметричное распределение власти в отношениях само по себе является травмой. На это можно было бы возразить, что большинство из нас не испытывает страха в течение жизни, хотя мы постоянно находимся или попадаем в ситуации, где не обладаем властью и представляем собой слабую сторону. Однако, находиться в опасности/в ситуации риска совсем не обязательно ведёт к тому, что мы начинаем испытывать страх: как Фрейд (1926), так и Салливан (1953) в своих теориях личности придавали решающее значение неосознанной тревоге (страху) в отношении заботящихся фигур. Из этого можно сделать вывод о том, что, во-первых, влияние на нас других людей (даже любящих и заботящихся фигур) основано на потенциале негативных последствий, и что, во-вторых, страх играет определяющую роль в становлении личности, а именно: люди организуют свой персональный опыт таким образом, чтобы, с разной степенью успешности, избегать осознание собственного страха.Поэтому в патриархатном обществе “любовь” представляет собой весьма специфически организованный опыт: люди “любят” именно тех, кого боятся. И чем больше страх, тем сильнее страсть. Думаю, что здесь можно найти ответ на вопрос, почему так мало женщин влюбляются и испытывают сексуальное влечение к другим женщинам: они их не боятся.

Кажется, что идентификация с агрессором и стремление угождать являются стратегиями борьбы с любым травматическим эпизодом. В случаях активного абьюза, такая стратегия может быть направлена на предотвращение превращения окружающих в физическую угрозу, с которой пришлось столкнуться в прошлых эпизодах насилия. В случаях, похожих на те, которые приводились в качестве примеров выше, где эмоциональное отвержение или изоляция присутствовали в виде угрозы или реального травмирующего события, идентификация с агрессором осуществлялась с целью предотвратить потерю эмоционального контакта. В любом случае, подобные стратегии направлены на то, чтобы более-менее успешно пережить и интегрировать в психику ощущение бессилия перед лицом опасности или угрозы (реальной или потенциальной).

Предполагается, что идентификация с агрессором меньшей интенсивности невидимо, но постоянно оперирует в повседневности большинства людей. Её вездесущность может быть объяснена тем, что эмоциональное оставление и относительное бессилие представляют собой опыт, который невозможно избежать полностью (для женщин - полностью невозможно). Где мы можем видеть идентификацию с агрессором в повседневной жизни? - Наиболее ярким примером является универсальная тенденция “принимать” и соглашаться с проективными идентификациями других. Исследования Фромма (1941) всеобщей тенденции к “бегству от свободы”, к добровольному отказу от автономии и к идентификации с “сильной фигурой”; слова Хоффмана (1998) об универсальном соблазне искать прибежище в чём-то/ком-то более более грандиозном, чем мы сами, с целью избежать ужасающего нас одиночества (и как следствие, избежать ответственности за наши акты выбора), являющегося нашей экзистенциальной судьбой - всё это говорит нам об идентификации с агрессором. Мы постоянно стираем, уничтожаем нашу оригинальность, неповторимость в процессе социального взаимодействия с авторитетными фигурами, в присутствии которых мы становимся нерешительными, испуганными, покорными или глупыми: с врачами, начальниками, знаменитостями, экспертами, людьми в униформе или костюмах. Мы становимся любезными пациентами, дисциплинированными служащими (даже если мы обозлены), алчными потребителями, ходячей корпоративной рекламой, пассивными обывателями. Идентификация с агрессором - это когда мы леденеем внутри, если кто-то властный выражает своё недовольство нами, даже если при  этом он любезно улыбается. Во всех этих ситуациях опасность для нашей личности заключается в том, что мы автоматически отстраняем наши собственные мысли, чувства, восприятия и суждения и делаем (а самое главное, думаем и чувствуем) то, что от нас ожидают.

Существует ли корреляция между степенью травмированности и степенью идентификации с агрессором? - В качестве рабочей гипотезы существует предположение о том, что тяжесть травмы будет влиять как на постоянность, так и на ригидность процесса идентификации с агрессором. Под постоянностью понимается то, что у сильно травматизированных людей идентификация с агрессором случается чаще, является привычной реакцией на самые разнообразные ситуации. Под ригидностью имеется в виду тот феномен, что как правило, люди с хронической идентификацией с агрессоромчувствуют себя в ней прекрасно, и очень мало вероятно, что они будут способны воспринимать альтернативные агрессорской точки зрения (см. Социальный Стокгольмский Синдром женщин)... Необходимо подчеркнуть, что сильно травмированные люди обычно гораздо упорнее следуют однажды установившейся мыслительной и поведенческой модели, чем те люди, которые не переживали тяжёлых травм. В результате более травмированные люди: 1) с наименьшей вероятностью будут варьировать своё поведение в ответ на различные ситуации, а идентификация с агрессором будет наиболее вероятной реакцией, независимо от ситуации (постоянность реакции); 2)  с наименьшей вероятностью будут способны воспринимать альтернативные точки зрения на ситуацию, в результате чего у человека будут отсутствовать восприятия, не связанные (в т.ч. ассоциативно) с травмой, равно как и индивидуальная перспектива каждой ситуации и её дистанция по отношению к травматическому эпизоду (ригидность реакции).

Существует и такой вопрос: “что можно сказать о людях, которых невозможно сбить с однажды избранного пути, которые не поддаются никакому влиянию и которые практически никогда не подчиняются и не стараются угодить? Возможна ли идентификация с агрессором у подобных людей?” - Предполагается, что сопротивление к идентификации с агрессором у таких людей часто возникает из (возможно в дополнение к определённому контитуциональному фактору) постоянной идентификации с кем-то/чем-то (положительным человеком, идеалом, миссией, группой, культурой). Кажется, что наш общий уровень сопротивляемости к идентификации с агрессором будет зависеть от того, насколько сильной и не конфликтной будет наша идентификация с этим условно "хорошим" интернализованным объектом; степень этой идентификации; то, насколько ригиден этот внутренний объект. Когда идентификация с агрессором противоречит подобной личностной идентификации, мы проявляем большее сопротивление. Кроме того, существуют люди, сопротивление влиянию извне и вызывающее поведение которых являются рефлекторными. Это “оппозиционерство” также может быть и защитой от склонности к идентификации с агрессором и подчинению, компульсивной потребностью отвергать чувство страха перед другими.
Сколь бы не была велика сила воли человека, в жизни всегда могут произойти события, в которых что-то или кто-то будет восприниматься как витальная угроза; такие моменты могут запустить процесс идентификации с агрессором.